Виртуозы Москвы


      В 1983 году, на третьем году обучения в ПТУ, нашу группу раскидали на практику по различным цехам огромного, похожего на город в городе, завода ЗиЛ. Курс средней школы мы закончили на втором курсе, так что на третьем, практически всё время, за исключений редких занятий по спецпредметам, мы проводили в определенных нам цехах, прикреплённые к определённым токарям. Эти токари должны были, время от времени, предоставлять свой станок для того, чтобы мы постигали науку ремесла. На деле ни один токарь не давал ни малейшей к тому возможности, так как не хотел тратить драгоценное время сдельной работы на пэтэушника. А, поскольку «специально выделенных» станков для обучения молодняка не существовало, большую часть рабочего времени мы вынуждены были болтаться по цеху без дела, отыскивая себе самостоятельно занятие по душе. Надо сказать, что нас 17-летних парнишек это ничуть не огорчало. Мне достался (или я ему достался) парень с огромными крестьянскими руками. Ладони у него были неимоверной величины; когда я с ним в первый раз знакомился, он так стиснул мою тоже не маленькую руку, что только мои ответные усилия позволили достойно, без крика и слёз выдержать это рукопожатие. Но оголённые по локоть предплечья впечатляли ещё больше: они плавно продолжали от мощного запястья его лопатообразную ладонь, расширяясь и заплетаясь в мышцах к локтю. Лицо его было доброжелательно, просто и открыто. Но ему на меня было абсолютно наплевать. Работал он, по моим дальнейшим наблюдениям, как и жил - самозабвенно, быстро, не задумываясь, не мудрствуя. Но в глазах его постоянно жила какая-то тревога и неустроенность и торопливость, хотя с другой стороны это можно было назвать упорством и целеустремленностью. Поскольку работа была сдельная, он хватал заказы, не сложные по исполнению, но большие по количеству, мчался к станку, включал шпиндель и подачу резца на предельно допустимые обороты и в стружке, и в дыму гнал деталь за деталью со страшной скоростью. Моему наставнику Сергею было лет двадцать пять. Он был женат, ждал второго ребёнка и работал, как одержимый, на своём станке за квартиру второй год. Он был приезжий. Как тогда говорили, «лимитчик». То есть человек, работающий по «лимиту», только за квартиру в Москве. Остальное, как правило, этих людей не интересовало. Так, постепенно, благодаря раздувающимся заводам, и нехватке рабочих рук, Москва, начинавшая в 50-60-е годы XX века приобретать определенный культурный облик, в 70-80-е стала вновь превращаться в «большую деревню». В 50-60-е годы в Москву ехали за знаниями, позже – за «спокойной», «красивой» и «лёгкой» жизнью. От этого и наполняется столица России не жителями, а потребителями, от этого и меняет постоянно свой внешний вид и сущность. Такая она, Москва, - вечно текущий, меняющийся, неустойчивый торговый центр. К тому же притягательная сила Москвы такова, что устоять перед ней может только уроженец Петербурга. Провинциалы из других мест, даже приехав, просто в гости, «заболевают» Москвой, и нет им с этих пор покоя, пока не станут они москвичами. Именно поэтому Москва никогда не приобретет для всех единый облик, общее ощущение и впечатление. У каждого она - своя.
     Цех, в котором я проходил практику, назывался «Прессформа». В этом цехе изготавливались на различных станках формы для отливки резиновых деталей автомобилей – работа тонкая и точная, требующая высочайшей профессиональной подготовки и опыта. Работа Сергея, соответственно, отвечать таким требованиям не могла, и я пошёл искать настоящих мастеров. 
     Однажды я подошёл к одному пожилому, как мне тогда казалось, токарю и увидел, что детали, которые он вытачивает, настолько сложнее деталей Сергея, а станок настолько чище и тише, что меня это очень заинтересовало. Так я увидел сначала работу, а потом и познакомился с высочайшими профессионалами своего дела - токарями 6-го разряда. Эта категория рабочей «аристократии» находилась на окладе и составлялась исключительно из москвичей, потомственных токарей, деды и отцы которых ещё работали в мастерских «АМО» - колыбели ЗиЛа. 
     Они-то и выполняли самую тонкую и мастерскую работу, вовсю используя различные хитроумные приспособления, придуманные ими или доставшиеся по наследству от предков. Их работа вызывала настоящее удивление, и даже преклонение с моей стороны. Сколько необыкновенных резцов для различных профилей хранилось в их тумбочках! Сколько мудрёных сверл и фрез использовали они в работе! И замки-то на этих тумбочках были повышенной секретности, придуманные и сработанные ими же  вместе с местными потомственными слесарями. Эта каста токарей была уважаема и неприкасаема. У каждого из них было «личное клеймо», то есть собственный знак качества, которым отмечалась каждая деталь, изготовленная мастером. В отличие от всех остальных, их продукция не проходила в обязательном порядке Отдел технического контроля. Это был особый, живущий своей жизнью, постепенно отмирающий под натиском выродков мир самородков, цельных и забавных личностей. Пользуясь неограниченной свободой времени, я с удовольствием тратил его на общение с этими удивительными людьми. Занимали они меня не столько даже своими дарованиями в области токарного дела, сколько находчивостью и остроумием в своих словесных дуэлях. Только впоследствии я стал осознавать, что эта быстрота соображения и меткость определений – не что иное, как свидетельства живости и гибкости ума, способного мгновенно ориентироваться в самых сложных задачах, которые может поставить работа, и находить такие же оригинальные и неожиданные решения, как и хитроумные токарные приспособления их отцов и дедов. Они были потомственными рабочими со своими понятиями рабочей чести и самоуважения. Они гордились своей профессией вплоть до того, что с пренебрежением относились и к инженерно-техническому составу, ошибки которого они с удовольствием находили в чертежах деталей, и, тем более, к приезжему руководству цеха, постоянно подтрунивая над некомпетентностью, примитивностью и жадностью последних. Работа их была сложной, разнообразной и интересной. Требующие точнейшего и филигранного исполнения детали поручались для изготовления только им. Да, и кому ещё? Для таких мастеров просто немыслимо было даже представить ежедневное вытачивание одинаковых деталей, иссушающее душу и ум, приводящее к стопору в мозгах, вызывающее, отупение, деградацию и равнодушие. 
     Больше всего привлекли меня два токаря, которых я называл «дядя Лёва» и «дядя Слава». Обоим было тогда лет по сорок-сорок пять, оба были асами, но абсолютно непохожими друг на друга личностями. Их станки находились друг против друга, и работали они спиной друг к другу, от времени до времени отвлекаясь, для того, чтобы переброситься парой язвительных замечаний по адресу кого-либо или чего-либо в цехе, беззлобно «подколоть» друг друга или обменяться домашними новостями. Восстановив, таким образом, душевное равновесие, они опять принимались сосредоточенно вытачивать свои мудрёные детали. Дядя Лёва и дядя Слава были коренными москвичами. Как уже было сказано, они были потомственными токарями примерно одного возраста. Детство их пришлось на военные годы, у обоих отцы ушли прямо от станка на фронт, у обоих они погибли. В военные годы дети быстро взрослели, мальчики быстро мужали, заменяя семье утраченных отцов. Так и дядя Лёва с дядей Славой уже с четырнадцати лет пошли работать на ЗиЛ, токарями, не представляя себе иного назначения в жизни, чем то, которое было передано им по наследству. Деды их, которые начинали мастерские АМО с Лихачевым превращать в завод, тоже были токарями. Поэтому уважение к предкам и гордость за профессию, переданную ими, зачастую заставляло дядю Лёву и дядю Славу посмеиваться над теми, в ком они видели отсутствие цельности и поверхностность. А видели они это практически во всех. Дядя Лёва, например, хоть и выпивал вплоть до того, что стоял, качаясь, у станка, но удивительно было то, что точность, с которой он выполнял заказы, от этого не страдала. Однажды я был свидетелем того, как дядя Слава, заметив это состояние дяди Лёвы, подшутил, неожиданно крикнув:
     - Лёва!!! Станок падает!
     Дядя Лёва вцепился в станину, напрягся неимоверно и… «удержал» под громкий хохот рабочих. Однако, когда я, с подростковой дерзостью спросил его, не мешает ли ему алкоголь работать, он, ни слова не говоря, вставил болванку в шпиндель, врубил обороты, и минуты через три подал мне теплую ещё фигуру ферзя, выточенную изящно и необычно.
     - Вот тебе ответ! – сказал он, - можешь замерить диаметр манжетки вверху и диаметр основания. Должно быть один к трём. И больше не приставай.
     Я машинально взял штангенциркуль. Размер манжетки был ровно 9 мм. Размер основания ровно 27 мм. Не говоря уже о том, что плавные переходы были сделаны не шаблонным резцом, а ручным ведением обычного резца. Поверхность была идеальная по всей фигуре.
     Дядя Слава не пил вовсе. И то, что он делал на станке, проверить мог только он. Отдел технического контроля вряд ли смог бы разобраться в тех чертежах, по которым они с дядей Лёвой выполняли детали. Именно поэтому они были сами «свой высший суд». Дядя Слава любил художественную литературу, любил придумывать занятия в выходные, любил свою жену и детишек. Дяде Лёве господь детишек не дал, но он тоже с большим почтением относился к своей жене. Я вообще думаю теперь, что уважительное отношение к своему труду и к своим семьям оба они восприняли с детства, вырастая в таких же семьях. Они и дружили семьями. Жена дяди Лёвы охотно отпускала его на рыбалку или охоту с неутомимым дядей Славой, убедившись с годами, что муж её с непьющим другом столько не выпьет, сколько, сидя дома с ней. Сама же она охотно проводила это время в семье дяди Славы, куда её радушно приглашали в отсутствие мужчин. Так что, крепость рабочих отношений дяди Лёвы и дяди Славы, усиливалась близостью семейных связей. 
     Во мне они безошибочно определили пэтэушного шалопая, удивившись, правда, что в отличие от других я им честно признался, что работа токарем – не моя цель. А когда дядя Слава поинтересовался, какова же моя цель, а я затруднился с ответом, он ласково похлопал меня по плечу и произнёс:
     - Ну, ничего. Вот, сутенером устроишься, окрепнешь, на ноги встанешь, тогда и видно будет.
     Из рабочих других профессий, они признавали только одного. Это был пожилой слесарь Волнов, над которым, впрочем, они и в глаза и за глаза тоже весело подшучивали. Они ходили с ним на охоту, хотя и признавали, что скорее он браконьер, нежели честный охотник. Когда я поинтересовался, почему они так его называют, дядя Лёва сходу принялся объяснять:
     - Ну, хорошо, он – не браконьер! А как тогда понимать шубу из кротов у его жены? Стрелять-то в кротов нельзя, они и так крошечные. Так вот, Волнов сутками может караулить у норки крота. Тот, дурачок, нос высунет, Волнов его - хвать! И обратно крот лезет уже голый. Всё Подмосковье он так оголил, пока жене шубу до пят не скроил. Так что кроты – жертвы любви волновской жены к шубам… А Волнов – жертва жадности своей неуёмной! – вдруг со злобой проговорил дядя Лёва, - Да и шлёпальник он порядочный.
     - ???
     - Шлёпальник от слова «шлёпать», т.е., молоть, что в голову взбредёт, без соображения.
     По моим наблюдениям, Волнов был очень добродушный, лысый и вечно промасленный мужичок, который снисходительно относился в словесной прыткости своих друзей, совершенно не умеющий обижаться на их байки в его адрес. Он и сам с интересом слушал, что на сей раз придумает тот или другой, пусть даже про него. А те и рады были стараться.
     - Ты знаешь, почему он лысый? – как-то спросил меня дядя Лёва, - Да потому, что шлёпает, шлёпает без перерыва. Вот, язык-то и растрепался, растянулся и стал захлестывать на голову. Так все волосы и повышибал.
     С моей точки зрения, правда, всё выглядело наоборот. Волнов был очень скромен и молчалив, в отличие от безудержно фонтанирующего дяди Лёвы. Услышав фантазии на знакомую тему, с подмогой подоспел и дядя Слава.
     - Это точно! А ты знаешь, что его даже в Монте-Карло посылали, где проводился специальный конкурс шлёпальников. Так вот, собралось там со всех стран шлёпальников видимо-невидимо. Ну, и наш Волнов, конечно. Куда ж без него? Судейская комиссия даже специальный запрос прислала, мол, если не будет Волнова, конкурс проводить бессмысленно. Вот его и отправили багажом, не успели даже визу сделать, так там в нём нуждались. Так вот, был там такой конкурс: под водой шлёпать. Кто дольше всех под водой прошлёпает. Так, веришь, уже и американец всплыл, и француз, и немец. Еврей даже не выдержал, а Волнову хоть бы хны. Шлёпает и шлёпает. И шум стоит от него, как от Ниагарского водопада, то есть, невыносимый. Ну, послали этих…аквалангистов-водолазов, те его еле вытащили, - упирался, хотел ещё шлёпать. Понравилось ему, видишь ли! А как вынули его из воды, как есть мокрого, поставили на пьедестал для одного и, шлёп ему на грудь огромную медаль в виде языка. Вот так-то! А ты говоришь.
     Я, хоть ничего и не говорил, но тогда впервые и узнал об этой манере употреблять подобную присказку, как логическое завершение рассказанного в народной речи. Но, оказывается, то, что я услышал, не было пределом безудержной работы фантазии дяди Лёвы и дяди Славы. Этого предела, как я понял впоследствии, у них вообще не было. Больше всего меня поражало даже не то, что все эти басни рассказывались на полном серьёзе, как истинная быль, не то даже, что я отчётливо видел, как верят сами рассказчики в тот момент в правду описываемых характеров и событий. Меня удивляла их способность на ходу, не зная, что придёт в голову в следующую долю секунды, придумывать такие красочные подробности и так их логически увязывать, что гладкость и образность языка придавала немыслимую достоверность этим сказкам, увлекая воображение и рисуя в нём осязаемые картины. Такое творчество мне встретилось впервые. А, учитывая, что и сам я очень люблю меткое образное слово, с тех пор я стал постоянным их гостем, иногда даже провоцируя их на всплески безудержного хохмачества. Им же очень льстило моё искреннее внимание, и как это бывает, вдохновлённые этим вниманием, они придумывали даже больше, чем хотели. Так постеренно между нами сложились такие отношения, что при виде меня, дядя Лёва и дядя Слава охотно переходили на тот хитрый, беззлобный и  забавный язык, который мне так нравился. 
     - Так, по поводу браконьерства Волнова могу показать следующее…, - отвечал мне однажды дядя Лёва, когда я вспомнил про кротов, - Дело в том, что дед и отец у Волнова во время войны служили в бендеровцах. Словом, предателями служили. Ну, их, конечно, отловили, казнили, но они успели припрятать две тонны динамита и секрет направленного взрыва при нём оставили, как завещание внуку и сыну на совершеннолетие, мстить, чем только можно, Советской власти за родню. А Волнов-то оказался трусоват, хотя жаден. Много лет после этого он утаивал этот динамит, так необходимый нашему с тобой государству, закопав его во дворе психбольницы, где у него много надёжных и настоящих друзей. Когда мы со Славой приобщили его к охоте, он вообще не мог стрелять, так как у него генетическая страсть к диверсиям и взрывам. Вот, он и стал потихоньку таскать динамит и, пользуясь инструкциями предателей-родственников, рассчитывать и производить направленные взрывы по животным. 
     - А в чём смысл? – спросил я только с целью подогреть рассказ.
     - Э-э-э! В том-то и дело. Например, бежит лиса. Волнов её ба-бах! направленным взрывом, а на голову падает уже лисья шапка твоего размера. Видел его ушанку?